Здешние обелиски, братские могилы, памятники напоминают теперь о тех событиях...
Мы читаем с детьми длинные по алфавиту списки тех, кому обязаны жизнью, этими светлыми днями, запахами, тишиной, всей этой красотой и радостью жизни…
Сколько лет я мечтала ступить на эту землю, увидеть среди благоухающего сиренью палисадника низенький дом – белую под соломой хату-мазанку своей бабушки.
Я представляла себе, как открою дверь и из сеней пахнёт приятная в августовскую жару прохлада с запахом торфа, ежегодно аккуратно складываемого здесь трудолюбивой хозяйкой. Войду в дом: слева русская печка, а дальше, впереди, справа, по многовековой народной традиции, – красный угол. Поклонюсь, перекрестясь и затаив дыхание, иконам, дотронусь до особенного, за которым никогда не ели, стола.
Здесь когда-то давно-давно (словно вчера), на летних каникулах, под иконами я читала Евангелие. На этом столе не ставили тарелки, здесь были книги, поминальные записки, висела лампада, освещая Святые Лики. Они были строги и печальны, они печалились о нас.
Мне, тогдашней пионерке, потом комсомолке – «будущему строителю коммунизма», почему-то нравился таинственный угол, и очень хотелось знать, что написано в этих старых, особенных книгах. И я читала, ничего не понимая, почти как Петруша в «Мёртвых душах». Бабушка же говорила: «Читай, читай, сейчас не поймёшь, но за усердие Господь ума даст». И я читала… Не ради прибытка ума, конечно, мне казалось, что у меня его и так слишком много, за что, как водится, и доставалось. Любопытство заставляло листать страницы и знакомиться с «невероятными» картинами, относимыми бабушкой к какой-то иной, нездешней, истине.
Была и другая причина – бабушкина «дремучесть», мешавшая ей слушать мои атеистические проповеди. И мне хотелось научиться лучше разоблачать «опиум для народа». Читала, надеясь вооружиться новым материалом для успешной критики и заставить бабушку обратить внимание на мои, «современные» книжки. Это были действительно современные книжки, со временем приходящие и уходящие со временем. И я не понимала тогда, что есть книги на время, есть книги на века, а есть книги вечные.
Конечно, поверить в то, о чём читала в Евангелии, я не могла. Но что-то было помимо содержания, в самих книгах, в самом этом углу, в тишине, которая сопутствовала чтению, и это что-то не позволяло спорить. Кроме особой, располагающей к размышлению тишины и так и неразгаданной тайны, в памяти почти ничего и не отложилось.
Но теперь так хотелось оказаться в этом доме и встать на то место, то самое, где у постели больного подростка, моего дяди, стоял святитель Николай. Встав именно на то место, я снова повернусь к иконам и буду благодарить Господа и Его Святую Церковь за всё-всё, за то что Он есть, за то, что есть, Кому прощать, защищать, спасать, за то, что есть, к Кому в любую минуту можно припасть как к источнику жизни и любви, и Он примет и даст сил. А к немощным и заблудшим приходит Сам или посылает Своих Угодников.
Лето 1943-го года, с. Верхнее Брусовое, Понырёвский район. Немцы быстро ушли из села, но уезжали и сельчане – здесь ожидались грандиозные сражения.
В доме Пелагеи Фёдоровны, моей бабушки, был тиф. Поэтому домочадцы старались здесь бывать как можно реже, заходили в основном для ухода за больным Владимиром. Думали, не эвакуироваться ли тоже? Но куда отправиться? Где ждут? Где безопасней? А что делать с больным ребёнком? Только бабушка Вера всё молила своего Бога за детей и внуков, которые уже и кресты давно не носили, правда, чтобы не обидеть бабушку Веру, красный угол с иконами сохраняли.
Пелагея Фёдоровна вошла в дом и остановилась у кровати, на которой лежал больной подросток, боясь без надобности подходить близко к умирающему Володе. Он ждал её в каком-то особенном волнении.
- Мам, кто это? – спросил мальчик, указывая на икону, которая была видна с его места в красном углу.
- Это Николай Угодник, – отвечала мать.
- Он сейчас ко мне приходил… – начал рассказывать Сергей, но мать пошла звать бабушку Веру.
- Бредит мальчик, не в себе. Умирает, в себя не приходит, – решили они.
Володя чуть не плакал:
- Почему вы мне не верите? Я не брежу. Вот здесь, где мама стоит, он стоял, у него одежда вся в крестах длинная такая, он указал на эти кресты и сказал: «Видишь, сколько у меня крестов, а на тебе креста нет. Скажи маме, чтобы и себе, и всем детям надела кресты. К тебе пусть не боятся подходить, взрослые не заболеют, сестра переболеет, оглохнет, но выздоровеет, и всё пройдёт. Будут бои, но вы с этого места не уходите. У вас в огороде есть яма, куда вы картошку ссыпаете на зиму, там и пересидите. А через три недели красные придут».
Трудно было поверить, но Володя не бредил. Кресты надели, в огороде, в яме для картошки, как в окопе, пересидели самые страшные дни. Дети даже немного играли: следили за пролетающими снарядами и спорили, чей снаряд летит, где упал.
Всей деревней считали три недели.
Двадцать первый день не принёс никаких изменений, уже подумали даже, что Володя что-то перепутал. А утром рано почувствовалось какое-то оживление в селе, выбежали на улицу, о, всё так, как обещал Николай Чудотворец: красные идут! Правда, шли не так, как хотелось ожидавшим их детям – со знамёнами, на конях и танках, с песнями. Ребятам, подраставшим во время войны и привыкшим к невзгодам и ужасам военного времени, сидевшим в огородных ямках и помогавшим оттуда в сражении своими детскими усилиями: «Дай им! Поддай! Ну же, ну, отвечайте им! Чего медлите?!» – пришлось встретить своих освободителей не в столь торжественном виде, чтобы глубже осознать цену тому, что назовётся в истории Курской дугой.
Они еле шли, голодные, измученные, в обмотках, оборванные и грязные, и тащили на себе раненых, а сельчане выбегали в слезах им навстречу, потом возвращались в дома, хватали, что было съедобного – сырую нечищеную морковь, свёклу – и несли солдатам, которые тут же с жадностью съедали угощенье.
По этой же улице теперь идём мы. Здешними дорогами может проехать разве только трактор. Встречаются люди – добродушные, скромные, красивые, голубоглазые. И глаза, кажется, у всех одинаковые, светлые, с внимательным взглядом. Вот идёт девочка-подросток в резиновых сапогах – после дождя по-другому не пройдёшь, – а в руках чистые туфли. Красавица, степенная походка, осанка, манеры – царские.
Нам объяснили, как попасть в Верхнее Брусовое, и село мы нашли сразу. Но нужное место не удавалось найти: почти тридцать лет прошло с последних каникул, здесь проведённых.
Помогла пожилая женщина, сидевшая в конце улицы на скамейке. Встала вежливо навстречу, представилась: «Катерина». Я её никогда раньше не видела, да и она меня тоже не знала, но, внимательно посмотрев на меня, без особых раздумий, сказала тихо и спокойно: «Вы Лиды дочка…».
Катерина привела нас туда, где должен был стоять белый дом в сиреневом цветущем палисаднике: «Вот вяз бабы Поли (Пелагеи), вот её сирень, а дома уж давно нет, развалился дом», – ещё тише сказала баба Катя.
Хотелось узнать, как живут в деревне, да тяжело было для обеих сторон: нам слушать, а бабе Кате рассказывать: у соседей слева несчастье, через дом – тоже беда.
Вернулись к машине, выехали на дорогу и помчались в Москву, где дороги хорошие, где на широких проспектах уже не помещаются шикарные иномарки, где растут и благоустраиваются новые жилые районы, строятся храмы, и где взрывают метро, горят студенческие общежития, исторические здания…
А баба Катя осталась на скамеечке в селе, в котором нет храма, и потому, наверное, когда очень нужно людям, приходят сами Святые Угодники. Она будет смотреть на дорогу и молиться о судьбе России, о своих близких, о здравии и вразумлении правителей, о взыскании погибших, о спасении родных и чужих, сильных и немощных, чтобы не забывали своей простой веры и своих корней…
Боровский просветитель, 2012, № 6, стр. 22