|
11 мая, Благовест-инфо. Встреча Патриарха Алексия II и членов Союза писателей России (СПР) состоялась 11 мая в Патриаршей резиденции в Свято-Даниловом монастыре. Во встрече приняли участие председатель Отдела внешних церковных связей Московского патриархата митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (Гундяев) и писатели, которые являются также участниками Всемирного русского народного собора (ВРНС).
От имени писателей встречу вел председатель СПР и сопредседатель ВРНС Валерий Ганичев. В своем слове он отметил, что, несмотря на кризисные явления последних лет, «литература совести и покаяния» в России не исчезла. По его мнению, «разворот в сторону православных ценностей» в литературе произошел за последние 10 лет, что выступавший связывает с деятельностью ВРНС.
Писатели поздравили Патриарха с юбилеем и подарили ему свои книги. Сергей Переверзенцев преподнес подарочное издание фундаментального труда «Россия. Великая судьба», Юрий Лощин подарил свое сочинение о Дмитрии Донском, Николай Коняев – о Валааме, драматург Константин Скворцов – цикл пьес духовного содержания. Предстоятель Русской Православной Церкви (РПЦ) получил также подарки от Владимира Крупина, Александра Сегеня, Владимира Кострова, Марины Ганичевой и других членов СПР. Учебное пособие «Основы православной культуры» преподнесла Алла Бородина.
Выступая с ответным словом, Патриарх поблагодарил писателей за «обращение к истории, к подвижникам земли русской, которые отстаивали наше Отечество». «Ваше дело – святое», – сказал глава РПЦ. Было подчеркнуто огромное воспитательное значение подобной литературы. Алексий II посетовал на то, что дети сейчас очень мало знают о своих великих предках, и поддержал решение.
Министерства образования о пересмотре учебных пособий по истории России. По словам Патриарха, 70 учебников, ранее одобренных этим ведомством, «по-разному, иногда превратно, толкуют нашу историю». В заключение глава РПЦ поблагодарил писателей за участие в работе ВРНС и благословил проведение XII съезда СПР, который вскоре состоится в Орле.
Пресс-служба Единого Отечества
Казалось бы, мы знаем о Достоевском всё. Но, видно, такова уж сила обаяния его личности: мы кидаемся к каждой новой книге о Федоре Михайловиче, желая прибавить к уже составленному портрету новые, уточняющие черточки. В августе прошлого года мне пришлось побывать на научно-практической конференции вузовских преподавателей русской филологии, которая проходила в Коломне, и там довелось увидеть… живого Достоевского!
Вдруг на сцену легко, словно юноша, взбежал стройный человек, лет сорока пяти – пятидесяти, невысокого роста, слегка кудрявый, с удлиненными, русыми волосами. Заговорил он живо, и словно нервная струйка пробежала по его лицу с резкими морщинами вокруг выпуклого рта и лба, широкого, почти что мощного. Держался он среди филологов как свой человек, и даже более чем свой. Кто это? Какой-то Дмитрий Андреевич. Не понимаю, что понесло меня к нему в перерыве. Он и мне будто бы показался знакомым. «Как Ваша фамилия? Представьтесь, пожалуйста!» Он повернулся с простодушным, приветливым любопытством: «Достоевский, правнук Федора Михайловича!» Время сплющилось, знакомая фотография ожила, заулыбалась, бледное лицо нервно, живо задергалось: передо мной стоял Достоевский! А почему бы и нет? Федор Михайлович умер всего за сорок лет до начала гражданской войны в России! «Значит, Вы…?» - «Да, я внук его единственного сына Федора. Дочь Федора Михайловича, Люба, уехала жить за границу, и там осталась. У Федора был сын, Андрей, единственный носитель нашей фамилии. При советской власти он работал инженером. Жили мы в Петербурге. Отсюда я и переехал в Сибирь, хотелось подзаработать на собственную большую квартиру. Теперь мы снова в Петербурге. У меня тоже есть сын». - «Вы всегда знали, чей Вы правнук?» - «Конечно! Глупый вопрос!» Потом я поняла, что Дмитрий Андреевич превосходно знает творчество своего знаменитого предка; сам, к сожалению, никогда не делал попыток писать. Зато он подарил мне книгу «Достоевский о Европе и славянстве», изданную в 2002 году в Сретенском монастыре и написанную святым, преподобным Иустином (Поповичем), великим сербским богословом двадцатого века, в роду которого семь поколений православных священников.
Еще в предисловии к этому философскому труду, созданному в 1931 году, меня поразило, что автор книги называет Достоевского не только «всечеловеком», «родным сербам, родным болгарам, родным грекам, родным французам», «пророком», «апостолом», но и «мучеником». Не слишком ли высокая оценка? Не спешим ли мы с прославлением Достоевского, как, например, с Григорием Распутиным и с Иоанном Грозным?
Но когда окунулась я в другую свежую книгу о Достоевском – тамбовского писателя Николая Наседкина «Самоубийство Достоевского», стало даже не по себе: а ведь действительно мученик. О загадочном и спорном названии книги речь впереди. Но разве, прежде всего, каторга не стала местом неподдельного мученичества Федора Михайловича?
Он попал на «военную каторгу», которая несколько тяжелее гражданской. Жил в бараке, в котором летом «духота нестерпимая», «зимой холод невыносимый». «Спали на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда, всю ночь голые», «блох, и вшей, и тараканов четвериками» - это всё пишет о своём житие сам Достоевский в письме брату, по выходе с каторги. «Все каторжные воняют, как свиньи, и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, «живой человек». «Пол грязен на вершок», «нас как сельдей в бочке». В пост – капуста с водой, в праздник – каша без масла. «И это – при каторжной работе!» – восклицает Николай Наседкин. «… и если бы не было денег, я бы непременно помер, и никто, никакой арестант, такой жизни не вынес бы».
И далее автор книги примерами подтверждает эту мысль Федора Михайловича. Петрашевец С. Ф. Дуров вошел в острог вместе с Достоевским ещё молодой, красивый, бодрый, вышел – полуразрушенный, седой, без ног, с отдышкой. Он тяжело болел после каторги, превратился в калеку и умер 52-х лет. У петрашевца Н. П. Григорьева ещё в каземате Петропавловской крепости началось психическое расстройство, которое на каторге обострилось, и вышел из острога Григорьев неизлечимым душевнобольным. Петрашевец В. П. Катенев тоже тронулся умом ещё во время следствия, и даже на эшафот не смог выйти – находился в больнице. Предатель Д. Д. Ахшемуров, выдавший после своего ареста всех заговорщиков, тоже был на грани помешательства. Н. А Спешнев, который отличался ото всех замечательной красотой, силой и цветущим здоровьем, пройдя через сибирские рудники, уже в сорок лет выглядел глубоким старцем.
Что же касается Достоевского, он считал «те 4 года… за время, в котором … был похоронен живой и закрыт в гробу» - усилилась его эпилепсия, да и эмфизему легких, которая унесла его в могилу в возрасте всего 60 лет, Федор Михайлович приобрел в остроге.
Конечно, мученичество мученичеству рознь. Нельзя уподоблять мученичество за веру любому другому. Сам о себе в «Дневнике писателя» Достоевский сообщает: «Нечаевым, вероятно, я бы не смог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может быть, и мог бы…. во дни моей молодости». Автор другой книги о Достоевском, «Стилевые особенности художественного мира романа «Преступление и наказание» как средство отражения мировоззрения Ф. М. Достоевского», Алла Бородина, считает, что Достоевский верил: участвуя в тайном обществе с целью освобождения крестьян, он делает Христово дело. Именно поэтому автор будущих «Бесов» как-то смог сочетать в себе во времена общения с петрашевцами стремление к радикальному изменению общественного строя и веру в Бога, которая у многих его героев пяти «великих» романов была просто невозможна, ибо, по словам преп. Иустина (Поповича): «Они не мирятся со страданием. Страдание для них – это самое высшее отрицание Бога. … Возможно ли оправдание Бога, если существует бессмысленное страдание?»
Как ещё проявляется противоречие Достоевского? На эшафот для казни «расстрелянием» возвели 21 петрашевца, а подошел к находившемуся тут же священнику, чтобы исповедоваться перед смертью, только один – это был Федор Михайлович. После исповеди писатель спешит к товарищу своему, Спешневу, и говорит ему: «Мы будем вместе со Христом!», на что тот горько, без веры в вечную жизнь, отвечает: «Горстью пепла».
Довольно загадочно и то, что не расстававшийся на каторге с Евангелием, Достоевский нисколько за это время не раскаялся в своих социалистических претензиях к царскому правительству. Алла Бородина приводит такие слова Достоевского из «Дневника писателя»: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… То дело, за которое нас судили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, - представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам проститься». Но более того. Алла Валентиновна сообщает: «Атеистический социализм Белинского был отброшен уже за два года до ареста; но убеждение во вреде крепостного права, необходимости реформы суда и т. п. сохранилось у него и после Сибири; публицистическая деятельность Достоевского в первые два года издания журнала «Время» (1861 и 1862 г.г.) мало отличалась от того, что он мог бы писать и до каторги». Надо добавить: из которой он вышел в 1854 году.
Следовательно, теперь мы должны задать себе вопрос: а какой степени была вера Достоевского. Ибо православные святые считают, что вера в Бога бывает разных степеней, иначе говоря, глубины.
Во время одной моей командировки в Новокузнецк, где после каторги и нескольких лет солдатчины обвенчался после долгих мытарств Федор Михайлович с Марией Исаевой, я встретилась с местной писательницей Мэри Кушниковой, глубоко исследовавшей этот период жизни Достоевского и написавшей о нём книгу. От неё–то первой я и услышала, что период глубокого проникновения в православие началось у Федора Михайловича много позже каторги, уже после возвращения из Сибири в Петербург. «Это Сниткина так на него повлияла, - убежденно говорила Мэри Кушникова. – Анна Григорьевна была необычайно набожна».
Всем известно уже, что в детстве Федю Достоевского и его братьев и сестер учили читать по Житиям Святых. Так что Анна Григорьевна никак не была первоисточником. Но в том-то и дело, что во многих из нас вера во Христа как бы дремлет, является полу верой, не достигая степени совершенства, вполне сочетаясь со снисходительным отношением к своим недостаткам, она мирно уживается с ними. Есть в нас и знание Евангелия, есть даже начетничество, есть, как у Достоевского, любовь к Христу, так что хочется повторить за ним: если бы Истина не была со Христом, так я лучше со Христом, нежели с Истиной. Но какова же тогда была степень веры Достоевского в годы солдатчины?
Алла Бородина отмечает, что Достоевский на каторге осудил себя за свои политические убеждения. Но и осуждение себя может быть не полным, не «тем каким-то», «не совсем полным». Автор книги уточняет: «Свою ссылку Достоевский считал справедливой. «Нас осудил бы народ», - говорил он. Вот степень его раскаяния от временного единения с «бесами» - заговорщиками: народ был бы не с ним! Народ против его «фанатического озлобления против правительства». И Достоевский вынужден считаться с мнением, с патриотическими чувствами народа. Народ для него не быдло, не животное, которое можно вести за собой куда угодно, лишь обмани!
Алла Бородина приводит такие строки о послекаторжном состоянии души автора «Бедных людей» его товарища барона А. Врангеля: «Снисходительность Федора Михайловича к людям была как бы не от мира сего. Всё забитое судьбой, несчастное, хворое, бедное, находило в нём особое участие». Врангель объясняет это определенной степенью «набожности» писателя. Но полная ли, но совершенная ли это вера, за которую Бог воздает человеку в иных случаях святостью, а в иных мирским прославлением?
И тут надо опять обратиться к интереснейшей книге Николая Наседкина, который отмечает, что в первые три года «солдатчины» Достоевскому не писалось. «Более трех лет после острога, уже вполне имея возможность «держать перо в руках», он никак не может создать законченное цельное произведение – только наброски, планы, прожекты, наметки, мечты… Конечно, до получения офицерского чина его угнетала – сдерживала мысль, что ему все равно не дозволено печататься. Однако ж, он уже решался публиковать свои вещи даже инкогнито (письмо к Врангелю от 21 декабря 1856г.), но готовая рукопись всё никак не могла появиться на свет». Вот уж он и получил чин прапорщика, и давно живет в отдельном домике, а не в казарме, а перо просто валится из рук. Спустя три года после каторги взялся за «Село Степанчиково и его обитателей», но провозился с этой небольшой вещью полтора года. За мелькнувший в голове сюжет романа «Униженные и оскорбленные» (по выражению Достоевского, «вроде «Бедных людей»), так и вообще вплотную сядет только ещё через три года! Вдохновения нет! Что же происходило с Достоевским?
Полагаю, что дело тормозилось отсутствием в эти и последующие годы внимательнейшего интереса Достоевского к православию, способному расширить сознание человека до гениальности. Согласитесь, есть всё-таки большая разница между «Униженными и оскорбленными» и первым «великим» романом Федора Михайловича «Преступление и наказание». Роман «вроде «Бедных людей», показывая поступки человека, не объяснял ещё многих его несчастий его маловерием, и потому требовал от читателей сострадания к «маленькому», но порядочному человеку, главным образом, потому, что он был социально не устроен. Роман говорил: эти люди страдают, и потому их следует пожалеть, согреть своим читательским чувством.
«Преступление и наказание» высветило вдруг, что и у «маленьких» людей есть великие идеалы – Христос, есть вера, которую отнять у них не может ничто. Но у большой части людей «существование Бога – главный вопрос», которым, по выражению Достоевского, и он «всю жизнь мучился, сознательно и неосознанно»: есть ли Бог, есть ли бессмертие? С момента начала работы над «Преступлением и наказанием» Достоевский и похож, и не похож на себя прежнего. Он говорит то устами Кириллова в «Бесах», то Алеши Карамазова: «Меня Бог мучил всю жизнь», «Только это и мучит» - обращает наше внимание на эти слова преп. Иустин. Значит, все главные страдания человечества только с этим и связаны, и нет никаких других страданий. Ибо все страсти человека – только проявление борьбы Бога и дьявола, которые происходят в его сердце – причем не зависимо даже оттого, атеист ли он, или ходит в церковь. Всех Бог затронул, всех мучают бесы, Диавол, имя которого переводится как «раздиратель».
Так что же случилось с Достоевским, почему вера его резко увеличила свой накал? Почему ему с некоторых пор дано «узреть бесов» в сердцах людей, подобно святым? Алла Бородина приводит в своей книге такое мнение Николая Лосского: в 1862 и 1863 годах у писателя усилился интерес к религии и именно в направлении, ведущем к православию. «Летом этого же года Достоевский совершил первую поездку за границу и побывал в Париже, в Лондоне, в Женеве, во Флоренции. Впечатления от Западной Европы у него получилось неблагоприятное (нищета в Уайтчапеле, буржуазный дух французского общества, усиливающиеся сомнения в правильности пути, по которому идет западная цивилизация».
Преп. Иустин пишет об этом так: «Достоевского очень мучил идейный и моральный хаос Европы, долго он искал причину этого хаоса и, в конце концов, нашел её. Нашел в римокатолицизме. Почему в римокатолицизме? – вознегодуют многие. Разве не проповедует Христа римокатолицизм? Да, проповедует, - отвечает Достоевский, - но искаженного Христа, европеизированного Христа, Христа, созданного по образу и подобию европейского человека. … Европейский человек … в своем самолюбии … дошел до полного безумия – создал гордый догмат о непогрешимости человека. … Долго и упорно европейский человек боготворил себя через философию, науку, религию (папизм), через культуру и цивилизацию. … Римокатолицизм провозгласил его (человека – И. Р.) верховным мерилом в мире человеческих ценностей». Вот вам и объяснение того, почему современные нам разных сортов безрелигиозные «гуманисты» и «правозащитники», прошедшие выучку у европейцев и американцев, настойчиво советуют русскому человеку вместо основ православной культуры изучать «общечеловеческие ценности», словно они могут быть выше заповедей блаженств Иисуса Христа.
Эту мысль Достоевский выскажет и в романе «Идиот», и повторит в романе «Бесы»: «Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье диаволово искушение, и, возвестив всему миру, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир», породив самодостаточного человека, которому Христос не указ - комментирует эти мысли Достоевского преп. Иустин.
Вот пониманием каких глубин мира и жизни был награжден Богом за свой интерес к православию Федор Михайлович! Всё вдруг встало в его голове на место, рука сама потянулась к перу, и он заговорил так, что вся Россия вдруг на него, безвестного, забытого каторжника, снова оглянулась. Второй раз, после «Бедных людей».
Алла Бородина приводит такие строки священника Антония Храповицкого из его книги «Ф. М. Достоевский как проповедник возрождения»: «О протестантизме Достоевский не лучшего мнения: он ссылается на писателя Сиднея Дюбеля, характеризующего изжившее католичество и протестантизм, и говорит уже от себя об отрасли последнего в России так: штудта лжива и фанатична – и об обоих: католичество идет к идолопоклонству, а протестантизм в атеизм».
Из книги А. В. Бородиной мы можем также узнать, что «очень большое влияние на Достоевского оказало общение с православным священником И. Л. Янышевым, с которым познакомился писатель в Висбадене. Янышев выручил писателя из тяжелого положения после проигрыша в рулетку. Это был выдающийся деятель Православной Церкви, видный богослов и проповедник. Глубоко верующим человеком была и вторая жена Достоевского, Анна Григорьевна Сниткина». По воскресным и праздничным дням она ходила в церковь. Что же касается самого Федора Михайловича, то Алла Бородина ссылается тут опять на книгу Н. Лосского «Достоевский и его христианское миропонимание»: «из сведений, имеющихся о Достоевском, скорее видно, что он сравнительно редко бывал в церкви, по крайней мере, до возвращения в Россию из-за границы в 1871 году. Известно, однако, что молиться он всегда любил и, по словам Яновского, считал молитву всегда вернейшим лекарством».
Очень важно для нас сегодняшних, мучительно раздумывающих о том, как собрать разворованную, раздробленную Россию в сильное государство, и такое замечание Федора Михайловича, высказанное им в «Дневнике писателя»: «При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала её. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждения, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и с вечностью.… И заметьте, как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности её идеал духовный, так тотчас же начала падать и национальность…». И тут опять встает вопрос о страдании. Почему же Бог допустил, чтобы один из любимейших её сынов, Федор Михайлович Достоевский, был подвержен падучей?
Соблазняющий на неверие вопрос. Прибегнем к цитате из преп. Иустина: «Между человечеством и Богом стоит отвратительное чудовище, имя которому – страдание». Николай Наседкин в своей книге «Самоубийство Достоевского» подробно описывает это хроническое страдание писателя, его мучительную болезнь. Припадкам нередко предшествовало отличное, приподнятое состояние, ощущение полноты сил, эйфорическая мечтательность. Потом внезапно Достоевский терял сознание и падал, судорога сжимала его мышцы, сосуды, легкие – она же потом убьет, сжав, словно в кулаке, в эпилептическом припадке, трехлетнего, любимого сына писателя, Алешу. Конвульсии могли длиться до получаса. Приходя в себя, Достоевский ничего не помнил, мысль почти не работала, напоминая состояние слабоумного, физических сил не было. Спустя несколько часов организм понемногу оживал, но оставалась депрессия, длившаяся иногда днями, а иногда и месяцами, тоже отвлекавшая на себя силы умственные и психоэмоциональные. По этой причине возникали длительные простои в работе. Впрочем, очень часто по ночам, в постели, Достоевский всё равно скреб пером по бумаге, продвигал развитие своих романов усилием воли, вялым и слабым мозгом. И так на протяжении примерно сорока лет! Заниматься творчеством, имея такое здоровье, было самоубийством. Врачи запрещали ему творить. Поэтому и свою книгу Николай Наседкин провокационно назвал «Самоубийство Достоевского».
Но, странное дело, пишет Н. Наседкин, именно эпилепсия и помогла писателю вырваться сначала из забвения солдатчины, переехав в Тверь, потом перебраться в Петербург, а затем и выезжать за границу. В его положении вчерашнего каторжника это было бы абсолютно невозможно, если бы у Достоевского не было для того знаменательного повода – эпилепсии, от которой он мог в любой момент умереть. А значит, и необходимости выехать из Семипалатинска, сменить климат, искать способов лечения в столице, на иностранных курортах, искать хороших докторов. И русский царь шел навстречу жалобам на здоровье того, кто вчера замышлял свержение царизма! Возможно ли это в другой стране, не в России, где между царями и каторжниками могут возникать такие, сердечные отношения?!
Да и Бог давал писателю силу и волю, чтобы работать, продлевал его жизнь, дабы тот успел выполнить свою задачу на земле. Алла Бородина приводит такие строки из книги Вячеслава Иванова «Родное и Вселенское», в которых поэт-эмигрант «первой волны» говорит о значении творчества Достоевского: «Достоевский и Вл. Соловьев властительно обратили мысль нашего общества к вопросам веры». Они же породили и «богоискательство» в литературно-философской среде конца девятнадцатого – начале двадцатого века. «Пророческий жар и бред Достоевского впервые потрясли нашу душу ….» Поэтому преп. Иустин и называет Федора Михайловича апостолом православия, он стал его миссионером, и не только в России. Из Достоевского «вышли» и Розанов, и Мих. Булгаков, и Ив. Шмелев. Будит, заставляет работать Достоевский и нашу мысль, наши сердца.
Не даром же кто-то из святых писал, что Бог не дает испытания свыше сил человека. А, дав серьезное испытание, помогает ему.
В последние время удавалось Федору Михайловичу ежегодно отправляться на воды за границу, где он значительно укреплял свои легкие. Собирался он на воды и в год своей смерти. Но приготовления к пушкинским торжествам отвлекли. Умер же Достоевский, как умирали на Руси многие святые, зная день своей смерти. «Знаешь, Аня,… сегодня умру». Заснул, а накануне был поставлен ему врачами утешительный диагноз: кровоточившая артерия в легком подживает; доктора велели лежать. И вдруг он проснулся, и словно забылся со сна, будто автоматически приподнялся на постели, и открылась опасная рана. Николаю Наседкину видится в этом, «привстал с подушки», будто кинулся уставший Достоевский как с обрыва в реку, нарочно «убился», совершил «кроткое самоубийство», потому что устал.
Но я думаю, Бог просто пожалел своего любимого сына, Федора Михайловича, забрал его из пелены страданий в жизнь вечную, удостоил ею Достоевского. «Мы не говорим, как Лейбниц, - пишет преп. Иустин, - что наш земной мир – лучший из миров, но мы уверены в одном: наш земной мир – самый загадочный из всех миров. И в этом удивительном, загадочном мире самое загадочное существо – человек: его падения и взлеты, его зло и добро, его Диавол и Бог». Так же воспринимал жизнь и Достоевский. У Федора Михайловича были большие творческие планы: написать и вторую часть «Братьев Карамазовых», и «Преступления и наказания», и «Неточки Незвановой», и «Подростка», сообщает Николай Наседкин. Но, видно, было уже довольно и того, что сказано им в пяти «великих» романах. И святые на земле не вечны, ибо их главная задача – небесно покровительствовать России. Возможно, летает сегодня над Русью невидимым ангелом и Федор Михайлович Достоевский, продолжая свою жизнь. Вопрос лишь в том, кто из писателей встанет на его земное место? Кто продолжит его дело? Неужели некому? А ведь тут нужна душа огромная, насыщенная православием до гениальности, душа романная.
Однако то, что о Достоевском сегодня пишут всё новые и новые исследовательские труды, свидетельствует о том, что интерес к его личности и судьбе огромен. Его пророчествам предается огромное значение, его земное мученичество волнует, его слава продолжает расти. Так продолжается апостольская миссия Достоевского. И, если суждено будет Достоевскому удостоиться канонизации Русской Православной Церкви, он войдет в нашу «светскую» общеобразовательную школу уже с другим, более высоким статусом, как религиозный мыслитель, как часть, как основа православной культуры.
Ирина Лангуева-Репьева
Хочу обратить ваше внимание на справа и слева висящие плакаты; в них немало предметов для размышления. Видите: цель модернизации – создание устойчивого развития системы образования. Скажите, устойчивое развитие системы образования возможно без традиций? Невозможно. Следственно, если мы научно подойдем к образованию, мы должны будем основывать всё на серьёзных традициях культуры и просвещения. Дальше сказано, что необходимо достижение нового современного качества дошкольного, общего и профессионального образования. Здесь неясно, что это за новое качество. Ведь каждое вновь обретенное качество – новое. В этом случае остается думать, а что же имеется в виду под «новым качеством». Бывает новое содержание, бывает новая форма или еще что-то новое. Слова «новое качество» непонятны, потому что не определены.
Справа от вас тоже интересный плакат. Здесь сказано о развитии системы образования в качестве одного из факторов экономического, и социального прогресса общества в интересах формирования гармоничного развития личности. Гармонически развитая, социально активная творческая личность – это уже некоторая определенность. Это очень хорошие слова. Но задача воспитания гармонически развитой личности непременно требует опоры на плодотворные традиции, причем традиции национальные. Есть взаимодействие культур, но нет интернациональной культуры. Потому что культура всегда национальна. Из этого мы исходили. Даже во время советской власти и советской идеологии мы говорили: культура, национальная по форме, социалистическая по содержанию. Это была формула, которая очень много упускала. И, тем не менее, мы признавали национальность как непременный признак культуры. Национальная культура – это исторический факт: ни одного предмета невозможно изучить в культурологическом плане, не имея точных представлений о национальных духовных традициях. Эти национальные духовные традиции у нас связаны, прежде всего, с православием. Хотим мы этого или не хотим, исповедуем мы религию атеизма или православную религию или какую-то еще, мы должны будем признать, что вся культура отечества нашего в целом выросла в лоне православия. И вне православия она либо не понятна, либо искажается в своем понимании.
Все подтверждается многочисленными курсами истории русской литературы. И курсами отечественной истории, которая однако очень много умалчивает, вследствие того что духовно-религиозная сторона истории народа у нас вообще не была предметом изучения в средней школе. Сейчас также.
Чтобы изучать и воспринимать культуру грамотно, нужно, чтобы она сохраняла свое лицо, как говорили раньше. И сохранение этого лица возможно только тогда, когда мы осознаем, что культура национальна… У народа, – писал Аксаков, – может быть воззрение народное, т. е. свое, или никакого, ибо чужое воззрение ему не принадлежит. У каждого народа есть непременная черта, свидетельствующая о его истинности и полноценности. Это черта – неповторимость. Неповторимость русского образа мысли питается именно православием. Только что очень хорошо сказал относительно России господин Коган: «Россия – наша религия». Почему так? А потому что в России была православная религия, которая давала возможность жить всем конфессиям, потому что у нас были такие православные наставники как Феодосий Печерский и многие другие. Напомню, например, что во времена когда религии сталкивались с мечами, в 11–12 веках, Феодосий Печерский призывал православных: своей веры крепко держись! Но немчина, язычника, латынина, энидовина от беды и смерти избавь и мзды от Бога не лишишься!
Эта христианская основа нашей религии… эта основа послужила и тем (уже политическим) началом, которое смогло объединить в Союзе очень многие национальные республики. Это вполне естественно. Православие – религия объединяющая. Какие-же сомнения в том, что она может быть основой для преподавания других гуманитарных дисциплин? Кроме того, ни русскую литературу, ни русскую историю, если серьезно посмотреть, мы без православных представлений просто не поймем. Внутреннее понимание нашей культуры неразделимо с православием как религией.
Беда в том, однако, что противники изучения православной культуры путают культуру и религию. Культура осуществляется, осознается и наследуется через осмысление и переживание культурных ценностей, не религиозных, а культурных. Она требует служения творчеству. Да, культура тоже требует служения, но служения созидательному самостоятельному творчеству, созданию художественного мира в том или ином виде искусства и т. п. . Когда мы говорим о православной культуре, мы естественно говорим о том, что развивается на почве этой православной культуры. Другое дело – религия. Она осуществляется, осознается и наследуется через веру, через поклонение, через литургию, через культ, у нас – Господа нашего Иисуса Христа. И предлагает безусловное смирение, обучение всему этому и совершенствование всех качеств такого смиренного принятия. Итак, культура и религия это совершенно разные вещи. Те, кто не понимает этого, конечно, не виноваты, потому что на протяжении долгого времени у нас такие понятия вообще в сознании не «отрабатывались». У нас люди не знали и не знают часто самых простых вещей. Они не понимают и не могут объяснить, что такое искусство, художественный образ и так далее.
Вместе с тем ясно, что все те качества, которые мы должны утверждать, чтобы создать гармонического человека, безусловно, связаны с задачей усвоения православной культуры. Она должна быть основой преподавания в русских школах всех гуманитарных предметов: истории, литературы и, в конце концов, русского языка. Ибо без церковнославянского языка мы не можем по-настоящему полноценно усвоить и русский язык.
Все это казалось бы, очевидно, но дело в том, что в нашей системе образования ныне утвердился удивительный принцип – лицемерие: одно говорится, а другое делается. Чиновники одно – говорят, другое – вершат.
Обратите внимание еще что слов «совершенствование» и «усовершенствование» нет в образовательных документах, есть слова «обновление» или «модернизация». Почему? Потому что совершенство предполагает вершину, цель лучшую. А у нас идет обновление, модернизация. Это знаменательно. Если бы Министерство говорило об усовершенствовании национальной системы образования – это одно, а когда оно говорит: «обновление», здесь подразумевается что-то другое, имеющее какие-то не образовательные, а практические цели – это делают постоянно: заменяют хорошие настоящие программы на ухудшенные, сокращают количество часов на литературу, на русский язык и историю и не дают никаких объективных возможностей сформироваться гармонически развитой личности. Как может сформироваться гармонически развитая личность, если язык изучается так, что к концу изучения его в школе ученик литературным языком не владеет. Как может сформироваться гармонически развитая личность, если литература настолько уже ужата, что никакого представления об ее истории, о развитии (а без этого нет изучения литературы) у школьника быть не может. Как может сформироваться гармонически развитая личность, если истории, в том виде, в каком она должна быть, в школе нет. Это вопрос очень серьезный. И все это связано невольно с тем, о чем мы говорим, с православной культурой. Без православной культуры невозможно изучать полноценно ни то, ни другое, ни третье. Или мы будем обманывать себя.
В советское время мы тоже изучали культуру, и мы говорили, это у нас советская культура. А основа ее какая? Помните, кодекс строителей коммунизма? Это ведь подкрашенные, немножко переделанные евангельские истины. Таким образом «с тыла» мы все равно вынуждены были вернуться к элементам православной традиции. Сейчас, когда есть возможность спокойно изучать православную культуру, которая является основанием многих гуманитарных предметов, у нас встречаются какие-то сложности. В стандарте школы этой культуры нет. Леонид Сергеевич говорит «даже Христа нет». Что это такое? Это двойная политика, я бы сказал, очень нехорошая политика, которая свидетельствует и о невежестве и о том, что Министерство образования выполняет, видимо, чей-то заказ, отрывая школу от нашей отечественной культуры, от обращений к ее основам. Ведь только на основе изучения национальной культуры можно создать гармонически развитую личность, а не механического человека, который будет выполнять все, что в него закладывается. Итак, чтобы заботиться о формировании гармоничной личности, нужно заботиться о национальной культуре. Чтобы сформировать какую личность (80 % жителей России исторически православные), нужно говорить о православной культуре. И без нее наше дальнейшее изучение гуманитарных предметов просто немыслимо. Замечательный учебник Бородиной в этом отношении – первая ласточка в деле изучения православной культуры.
1 февраля с. г. в Центре Славянской Культуры и Письменности имени преподобных Кирилла и Мефодия состоялся долгожданный творческий вечер замечательной нашей певицы Лины Мкртчян. Маленький зал был полон, собрали все стулья из соседних помещений, плотно поставили к друг другу раскладные стульчики, а кому не хватило стульчиков, прижались к тёплым стенам, и всем было уютно, и никто никому не мешал, и никто ни с кем не спорил, и места не делили, хотя в билетах места не указывались.
Вечер был удивительный. Слушали, затаив дыхание, а может быть, пели и плакали. Про себя, конечно, в сердце. Знаете, как уже давно привыкли в России: тихо, без слёз, смиренно, ни на что не рассчитывая и за всё благодаря. За что же? Да за то, что есть Тот, Кто слышит эти безмолвные стоны-пение, за это бесценное общение-молитву, дороже которой нет ничего на свете.
А о чём молились? О том же, наверное, о чём и великая певица: о России, о русской душе, о терпеливом и многострадальном нашем народе, о жертвенности и любви, о покаянии и прощении. И ещё, наверное, о великой русской культуре, которую ценят сегодня где угодно, но не в России, не в Москве. Нет, конечно, ценят и у нас, но кто? Те, кто сами составляют сокровище, гордость нашей культуры и кому награды на небесах и в сердцах народных, но не здесь: отец Александр Шаргунов, отец Герман Подмошенский, иеромонах Савва Молчанов, Валентин Григорьевич Распутин, Алексей Алексеевич Сенин, профессор В. А. Воропаев, Виктор Александрович Саулкин… и целый зал других, чьи имена могут ничего не сказать нашему читателю, но которые представляют собой огромную ценность для России, потому что только эти непроданные ресурсы ещё России принадлежат – независимые личности, способные воспринимать высокую культуру, способные страдать и любить, а значит, творить.
Слушали «Мёртвое море» из кантаты С. Прокофьева «Александр Невский», «Колыбельную» П. Чайковского, сл. А. Плещеева, «Русскую песню» А. Даргомыжского, сл. А. Кольцова, «Сборщик на колокол» А. Гречанинова, сл. М. Лермонтова… Аккомпанировал священник Валерий Буерин. Приятно, что в Москве есть православные священники с хорошим светским образованием и высокой музыкальной и вообще эстетической культурой. Наверное, их так мало, что, например, некому было помочь XII Международным Рождественским образовательным Чтениям с подготовкой концерта в день их открытия. В результате, как рассказывают, какая-то дама на сцене под «Отче наш» прыгала на партнёра. Это был как бы балет. К счастью, я этого не видела, но, кроме как «кощунством», эти прыжки никто назвать никак иначе не мог. Но о дурном говорить не хочется, когда хорошая музыка, прекрасный голос, отличное исполнение, «мобильники» не звонят, зрители не чавкают.
А потом Лина Мкртчян отвечала на вопросы. И все вопросы и обсуждения были связаны с Россией, культурой, спрашивали о возможности существования в современной культуре школы высокого искусства, хорошего вокала. Поражает духовная ориентированность зрителей, высокая культура общения: ни одного вопроса некорректного, ни слова о гонорарах, ни слова о любовных увлечениях. А ведь у певицы богатая творческая жизнь, концерты в Германии, Швейцарии, Польше, Италии, Испании, Португалии, Голландии, Ватикане, США. Откуда такие зрители, такой репертуар сегодня, такое исполнение? Как будто и не пытались приучить Россию в течение 15 лет к сексуальным извращениям, насилию, к погоне за деньгами, будто и не насаждалась неприязнь к русской культуре, к традиционным ценностям, будто не воспитывалось хамство, бесстыдство, будто не было мерзостей, кривляний и непотребных передач на телевидении.
Завершил вечер кобзарь В. Жданкин. Отлично прозвучали песни, всё больше грустные, горькие. Но почему-то мне было так радостно весь этот вечер. И я пытаюсь понять, почему так хорошо, если всё это прекрасное останется только в наших сердцах, если у Лины нет возможности создать свою школу, нет своего зала, если хорошему исполнительскому искусству почти не находится места в современной культуре, если на телевидении нет хороших передач? Народ отмечает какую-то странную монополию на телевидении, отсутствие толерантности к православию, русофобские настроения, низменные наклонности. А, по моему мнению, было бы хорошо, если бы не так редко были и русские лица на экране, и русские исполнители, и русские ведущие. Тоже красивый и умный народ, тоже приятно видеть для разнообразия, да и по-русски тоже умеют говорить. Если уже говорят хуже, чем те, кого мы видим, то обучить нужно, чтобы говорили лучше, знали больше, и пусть будут на телевидении тоже - в целях осуществления многонациональной политики государства. А то толерантности не хватает, как нам кажется. И юмора никакого не получается. Сделали, например, животных, по моему мнению и мнению многих, чтобы они могли глупости и гадости говорить и оскорблять всех безнаказанно. Какая-то безобразная свинья с таким же безобразным кроликом издеваются, над нормальным населением, а выражают, похоже, беспредельную тупость своих создателей. А юмора нет.
И всё-таки чему я радуюсь? А радуюсь я потому, что накануне фантастический фильм смотрела, такой жуткий, что после него на концерте Лины Мкртчян даже грустный репертуар кажется счастливым. В фантастической звериной стране, прямо на центральном телевидении, какое-то выжившее из ума животное-колобок и облезлое животное-сморчок рекламируют себя как самцов. Они откапали знания о том, сколько у них, простите, сперматозоидов бывает, и это, по их убеждению, очень поднимает их в глазах общества. Прошу прощения, в нашем человеческом обществе, конечно, всё это звучит очень неприлично, но там ведь животные, у них по-другому. Может быть, у этих двоих задание такое от их звериного руководства было, может быть, работа такая, разные ведь бывают профессии. А всё обставлено по технологиям религиозно-политического шоу, прямо как у людей. Такая вот звериная страна, в той стране на телевидении – только самцы и самки, вся официальная культура у них к тому только сводится, чтобы… Нам говорить стыдно, а у них даже оплачиваются только извращения, клевета и безобразный вид. Даже какой-то дьячок Корявый специально внедрён в духовную организацию, чтобы как быот этой духовной организации помогать распространять ложь на телевидении и искуснее запутывать всех. Что с них взять? Дикие, вырождающиеся животные.
Такая фантастическая страна. Там министры, за что отвечают, то и разваливают. Министру культуры, например, платят за то, чтобы он стёр культуру с лица земли, а министру образования за то, чтобы образования не было. Кажется, всё из-за того, что может возникнуть любовь и могут родиться хорошие детёныши, а таких в той стране не надо, там всё строго должно планироваться: плодиться в изобилии могут только определённые особи, а для нормальных ни площадей, ни воздуха не предусмотрено. Кошмарный фильм. Я даже смотреть дальше не стала, наверное, конец будет ужасный. Потому что страна эта погибнет, как только будут уничтожены нормальные. И эти «определённые» особи ведут весь свой мир к катастрофе, потому что не могут понять, что живут, пока есть те, другие, нормальные. Конечно, после таких фантастических ужасов из животной жизни высокая человеческая культура как-то особенно дорога… Как бы её сохранить?!..
АЛЛА БОРОДИНА.
«Российский писатель» № 3(78), февраль 2004, «Русский вестник», № 6, 2004.
Чёрные деревья с ажурной кроной казались совсем мёртвыми. Грязный снег вдоль дороги усиливал ощущение тоски, тенью следовавшей за Алексеем в течение нескольких дней. Мыслей не было, лишь обрывки каких-то неразрешимых вопросов громоздились друг на друга, образовывая бесформенную массу и горой сваливаясь на спину, плечи, голову. Гнетущее состояние давно уже превратилось из сердечной боли в ощущение физической тяжести, нужно было избавиться от него, сбросить с себя, но эти вопросы крючками впивались в самое тело Алексея и цеплялись друг за друга. Непонятно было, с какого вопроса нужно начинать, где тот самый простой из них, к которому можно подступиться и на который можно ответить. И гора продолжала расти. За этой громадой философских и бытовых, жизненно важных, вопросов уже не видно было ни красавицы Москвы с её шумным и многоцветным разнообразием, ни неба, ни жизни. Мимо Елоховского собора проехать не смог, как только салатово сверкнули очертания храма, бросил машину и потащил свой крючковатый заплечный груз туда, где светит надежда.
До вечерней службы оставалось ещё более получаса. Народу было немного. У икон кое-где уже стояли свечи. Тишина из храма настойчиво стучалась в сердце. Алексей остановился в растерянности, всё ещё пытаясь понять, почему ему так тяжело, что его мучает и о чём попросить Единственного, Всемогущего и Всезнающего. Если бы были слова, конкретные вопросы, а то одни крючки и раны от них. Хотелось излить тоску от постоянных сомнений, которые возникают и теснят, давят, наступают плотной стеной на душу, на самую жизнь, делают её неопределённой, бессмысленной, грубой, жестокой. Вокруг были святые. Алексей их видел и чувствовал здесь. Но их не было там, в его жизни, за стенами храма. И поэтому периодически подступает эта страшная, разрушающая всё и вся бессмыслица: в отношениях с родными, такими любимыми детьми, знакомыми и незнакомыми, близкими и чужими людьми. Как сохранить веру в этом мире, где другие законы и нет такой тишины и порядка? «Господи, помилуй меня!.. Ты всё знаешь, прости, помоги, вразуми», - выдохнул Алексей и вдруг понял, что недостаёт именно её – веры, и у него, в том числе, её нет. Придёт иногда, сверкнёт, озарит, согреет и вытечет при первой атаке чужого сомнения, насмешки или глупости.
«Господи, какие счастливые были те, кто жил в другие времена и видел святых: Серафима Саровского, Сергия Радонежского, Иоанна Кронштадского, Василия Блаженного. Люди, жившие с ними, видели чудеса, могли прикоснуться к святому, потрогать, спросить совета. Им легко было сохранять веру, а мы только пытаемся представить себе праведников, может быть, больше фантазируем, а что такое Церковь – того и не знаем», - продолжал жаловаться, размягчившись, Алексей, стоя рядом образом Василия Блаженного и разглядывая иконостас. На Алексея глядел Архистратиг Михаил, а над ним – икона Введение во храм Пресвятой Богородицы. Выходя из храма, Алексей почувствовал свежий, особенный запах приближения весны. Тёмные деревья так напряглись в ожидании обновления, что уже не выглядели мёртвыми и застывшими, они даже уже не спали, они внутренне готовились к встрече, как бы молились. Алексей позвонил своему давнему другу Алине Валерьевне, она спросила, не хочет ли он съездить в Оптину пустынь – Алину Валерьевну пригласили поучаствовать в каком-то мероприятии.
Через несколько дней он вёз Алину Валерьевну в Оптину Пустынь. Он был здесь впервые. О, Благодатная, Святая, Свято-Введенская Оптина пустынь! Возможно ли описать, что это такое? Сказать, что это один из главных монастырей России – это ничего не сказать. Это можно сравнить с песней, но спеть её может только сама Оптина. Невозможно понять, что есть Оптина пустынь, не увидев, не ощутив и не впитав в себя эту красоту, радостность, любовь, смирение – всё это живущее, поющее, проявляющееся во всём. Не в застывших формах, хотя и на них печать красоты нетленной, вечной, целомудренной, но пребывающее в живом виде. В людях: священниках, монахах, паломниках, в мудрости речей наместника монастыря Венедикта, в сияющем взоре отца Потапия, в его могучих кулачищах, любовью управляемых для заботы о братьях и сестрах, в глубоком, проникающем в самое сердце взгляде отца Илиодора. Там, где любовь, там и молитва. Хорошо, если такие православные помолятся. Надёжно для мира. Сам воздух живёт, тишина – и та поющая, молящаяся, не пустая. Удивительно, кротость, смирение, любовь и жизнь сочетаются. Раньше Алексею казалось, что это соединяется только абстрактно, в речах богословов о православии. Всё это предстоит ещё осознать, а сейчас нужно было как можно больше охватить, впитать, снять на видеокамеру, сфотографировать. Когда увидел схиигумена Илия и получил от него благословение, боялся упасть. Спросил разрешения сфотографировать батюшку Илия с гостями. «Что ж, попробуй», - улыбнулся батюшка. Сфотографировались, потом, оказалось, что ничего не получилось. Перед отъездом отец Потапий подвёл гостей к крестам новомучеников отца Василия, иноков Трифона и Ферапонта. Читал акафист.
У Алексея было так празднично на душе, что казалось, что вот теперь и он может смиренно повторять слова акафиста, молиться. Но глаза впились в надпись на кресте: «Игорь Росляков». И на фоне акафиста закрутились мысли: «Игорь? Нет, не может быть. Надо же, какое совпадение: имя, фамилия. Даже с одного года». Так хотелось оторваться от земной жизни совсем, забыть обо всём и помолиться кротко, правильно, не отвлекаясь. Но перед глазами стоял мальчишка, с которым когда-то играл в водное поло. Как назло, он так хорошо запомнился. Стоит теперь здесь рядом с крестом отца Василия, новомученика, этого святого, к которому теперь за помощью приезжают издалека, молятся, исцеляются.
«Надо же, опять мысли о своём», - думал Алексей, а тот, совсем юный, Игорь Росляков стоит участником перед глазами у креста, не отступает. В Москву не ехали – летели. Почему-то не терпелось посмотреть красную книгу, полученную в подарок – Павлова Н. «Пасха Красная». Пока ещё сердце горело, хотелось прочитать и запечатлеть её живой, как сама Оптина, чтобы потом была возможность заглядывать в книгу, как в Оптину пустынь. Дома схватил книгу, стал читать. Чего так трепетно ищет душа? Ясности! Прочитал. Увидел фотографию отца Василия в детстве. Оказалось, что Игорь Росляков, тот самый парень из команды, из детства Алексея – теперь святой отец Василий, один из трёх оптинских новомучеников. Достал свои детские фотографии – вот он, Игорь, с нами и такой же, как мы. И его можно было потрогать, спросить о чём-то важном, и ему можно было помочь, ведь он, наверное, тоже нуждался, искал, мучился тогда. Снова открыл страницу 15 и ещё раз прочитал: «О знаках Божиих. <…> Ни о каком монашестве он тогда не помышлял. Но первым храмом в его жизни был Елоховский Богоявленский собор в Москве, а сельцо Елохово, напомним, - это родина Василия Блаженного. Войдя в храм, Игорь сразу нашёл для себя постоянное укромное место близ иконы Василия Блаженного. И если встать на то место, где он молился всегда, то прямо перед глазами в иконостасе будет большая икона Архистратига Михаила с праздничной иконой над ней - Введение во храм Пресвятой Богородицы. Пройдут годы и при монашеском постриге он будет наречён в честь Василия Блаженного, а потом на собор Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных его рукоположат во иеромонаха в Свято-Введенском соборе Оптиной пустыни».
И выделился тогда из всей заплечной громады вопросов один: «Что же такое Церковь Христова?» И затеплилась жизнь…
АЛЛА БОРОДИНА «Российский писатель», № 24(75), 2003.
|
